Земля навылет[litres] - Геннадий Прашкевич

В метановых тучах, приткнувшихся к склонам Олимпа, сверкали молнии. Иркины напоминания так же появлялись и исчезали в моем сознании. «Ты так не умеешь», — сказал я попугаю. Он обрадовался: «Вот ловко!» Страшные белые ответвления трепетали над рыжими склонами, черный ровер замедлил ход, потом остановился. «Жри, котик, пирожок». Я оглянулся на Цикаду. «Что? Что?» — закричала она.

Я кивнул: ничего. «Вернешься на орбитальную станцию, я буду кормить тебя с ложечки, чтобы сбросила лишний вес». «Костя, почему ровер остановился?» «Не знаю. Может, брал пробы грунта или атмосферы». Подошел Рупрехт. Провел ладонью по черной как ночь спине ровера: «Какие пробы? На ощупь он совсем холодный». «Он умер, он умер!» — запаниковала Цикада. «Ровер не может умереть. Машины не умирают». «Ну, сломался, сломался!» Они как сговорились. Ирка Летчик: «Жри, котик, пирожок». Цикада: «Ой, Костя, не ломайся!» Рупрехт: «Нечему тут ломаться!» И еще попугай: «Вот ловко!» Пришлось спросить: «Вы запомнили того чела?»

«Он не местный», — вспомнила Цикада. «Он полный придурок», — сказал Рупрехт. «Он совсем голый», — добавила Ханна Кук.

«…два тигра, два тигра…» «…бежали быстро, бежали быстро…» С западной стороны восстала гора Олимп.

Зеленые ежи, курильницы по горизонту, даже череп казались мне теперь чем-то мелким-мелким перед такой небесной вершиной. Я осторожно потрогала смоллету в ухе. Она не грелась, но волшебно вспыхивала. Глухой толкнул меня под локоть. Северное плечо Олимпа вдруг потемнело, над ним понесло разводы противного белесого цвета, наверное, пошел метановый снег. Сеятель, подумала я, почему мы с тобой незнакомы? Я бы попросила вернуть Котопаху. А если он где-то далеко, то не обижать его. На западном плече Олимпа есть чудесная площадка. С трех сторон нависают скалы, а с восточной стороны — обрыв километров пять. Туда мы должны подняться. Ужас, ужас! «Сеятель, — попросила я, — конечно, ты хочешь заселить планеты другой жизнью, не такой, как мы, люди тебе давно надоели, но сперва помоги нам. Конечно, в сьютелле можно жить даже в потоке расплавленного базальта, но зачем нам это? Не позволяй китайцам взрывать Ас-крийские ледники без предупреждения?» Мало ли что говорит Чимбораса. Если Котопаху взрывом выкинет за атмосферу Марса, что хорошего?

«Он совсем голый».

Все посмотрели на меня.

А Рупрехт встряхнул цейлонской косичкой:

«Ханна Кук, почему вы считаете биологию непристойной?»

Я покраснела. Что бы он понимал! Ему повезло — он родился мальчиком. А Файка, например, носит спортивные лифчики, только они ничего не держат. А Цикада носит лифчики с рюшечками и сеточками, такая у нее мораль. А вот если бы люди размножались опылением, такие глупости отпали бы сами. Летние луга, медуницы, ромашки, цветущий мак — никакой ревности, никаких страданий. Одно счастье без перерыва. Есть даже такие лифчики, которые тянут грудь вверх, как нос у лодки. Разве это должно возвышать? Я лично — за опыление. А то мальчики всё делают с ненужным запасом. Прошлое лето я, например, провела у тети на Валдайских засеках и там нагляделась, что выделывали ее «мальчики». Одному — семь лет, другому — двенадцать. Один, намертво закрутил кофемолку так, будто поставил ее на кодовый замок, а другой заказал любимой тете торт, от которого даже духи зашлись в приступе аллергии.

Хуже всего — выяснять отношения. Особенно, когда отношений нет. У меня кожа горела там, где недавно прикасались руки Рупрехта. А будь мы цветами, мир изменился бы. Первое время пчелы, наверное, вели бы себя несносно: вылетали из ульев только по приказу и только на сладкий запах. Кстати, как узнать, какая пчела прилетела? Они же цейлонские косички не заплетают… На Марсе с моралью плохо. За Файкой даже роботы гоняются. Однояйцевые орали бы: «Пинай ее сюда! Чики-пуки!» А какие чики-пуки, если не определить, кто жужжит над тобой? И как рассчитать правильный радиус опыления? Ограничиться пределами дома — скучно, а расширить до пригородов — опасно.

Даже мурашки по коже.

Ну, придурок.

Ну, не местный.

Ну, совсем голый.

«Еще попугай, — добавила Цикада, — но ты попугая не трогай».

Я погладил холодную спину ровера.

Когда-то я коллекционировал марсианских скитальцев. Модели, конечно. Самые разные. Были у меня «Марсы», похожие на древние рупоры. Были «Маринеры», перепончатокрылые, как космические мыши особого вида. Были архаичные «Викинги», напоминающие ветряную мельницу. И «Бигли» были, и «Спириты», и «Опортунити» с чудесными музыкальными заставками. А вот про голых черных че-лов на Марсе я никогда не слышал. Пусть наведенный, но почему голый? Ровер будто подслушал меня — вдруг ожил, приподнялся над камнями, будто додумался до чего-то хорошего. Ничего под ним не мерцало, не бликовало, не крутилось, но без шума и пыли двинулся он и пошел, пошел над камнями по малому кругу, забирая на юг, к ледникам.

Нет записей.

Ну, ладно, совсем голый. Ну, ладно, не местный. «А вы помните историю девочки Ли и мальчика Цюя?»

Никто, конечно, не помнил.

«Они тоже ровер угнали. На земле Ксанфа».

«Видишь, — обрадовалась Цикада, — мы не первые».

«Тот ровер тоже сбежал».

«Вот ловко!» — попугай нежно прижался щекой к щеке Цикады.

«Чего тут ловкого? Как ровер мог бросить живых девочку и мальчика? — не поняла Ханна Кук. — В любую машину ставятся запретительные программы. Даже дух не может набрасываться на человека, бросать в беде, унижать его достоинство. — Она подозрительно посмотрела на меня: — А тот ровер нашелся? Он был из наших?»

«Как это из наших?» — заволновалась, вскрикнула Цикада.

«Ну, мало ли… Может, он из другой галактики… Тогда эти глупые Цюй и Ли были для него всего лишь неизвестными представителями местной фауны…»

«Вот ловко!»

«Заткни птицу!»

«Рупрехт, не пугай попугая! Он не виноват. У меня жил такой же. Они не понимают, что говорят. Перед тем как сказать глупость, мой обязательно мотал головой и бормотал: «Та-а-ак, т-а-ак», будто мучился собственной умственной несостоятельностью. А когда втихаря вытворял что-то, то еще и приговаривал: «Ну что ты. Рома, делаешь… Ну, нехорошо, Рома, нехорошо…»

Черный ровер, как капля ртути, катился по крутому каменистому склону, будто знал, куда ему надо.

«А вдруг он, правда, пришелец?» — сказал я.

«Тогда зачем ты на него пописал?» — спросила Ханна Кук.

Рупрехт оживился. «Ханна Кук, — сказал он. — Представьте, что вы, вся такая опрятная, впервые высаживаетесь на неизвестную планету-сад. Пчелы, птички — все, как в сказке. Вы, конечно, наводите красоту, играете зеркальцем, как же — первый контакт! И тут — на тебе! — является неизвестное разумное существо и поступает с тобой, как Костя».